Стихотворения

Здравствуй

Домбровский Станислав
...польза бытия и небытия...
Вазы делают из глины, но пользуются
пустотой в ней.
Лао Цзы

Здравствуй! Я тот, кого ты не узнала,
Я ветер, ласкающий кудри твои.
Я взгляд на тебя из огромного зала,
Где зрители воют, от смертной тоски.
Я море. Игриво-веселое море.
Я небо. Серьезное небо над ним.
Я тот кто с величием вечности в споре,
Земною любовью бывает раним.
Я солнце. Цветные и тусклые звезды.
Я спутник. Я бледно-святая луна.
И все изначально забытые грезы,
И слезы, что высушит только весна.
Я лист, что окрасила поздняя осень.
Я белого снега рассыпчатый мел.
Я тот , кто не может те вещи забросить,
Которых по сути еще не имел.
Я лед и огонь. Я безумие мира.
И я одиночество полное в нем.
Я сон твой, где ты королевою пира,
Меня называла своим королем.
Я крик безисходности в черную бездну.
И эхо, дающее веру в себя.
Я тот, кто еще не оставил надежду,
Проснуться единственным лишь для тебя.
Я детство, утраченное безвозвратно.
Я счастье без скуки. Любовь без границ.
Я то окончательно светлое завтра,
Где нету печалью отмеченных лиц.
И все же я тот кого ты не узнаешь.
Я просто другой. Я чужой человек.
И это как истина: все понимаешь
И хочется вместе, да сил таких нет.
Я призрак. Желание. Я эфемерен.
Я воздух. Безликая серая тень.
Меня не узнаешь пока не поверишь:
В себя, в то , что я это ты поверь.
Я взгляд изнутри. Из огромного зала.
Где зрители видят не то что хотят.
Ну здравствуй!- я тот кого ты не узнала,
Но то куда может вернуться твой взгляд!

Песня с пингвинами
Новелла Матвеева

Там никогда не снился мир цивилизованный.
Покрыто море голубым и белым льдом.
Там даже в воздухе не пахнет робинзонами.
Но кто ж построил, кто построил этот дом?

Как накрахмаленные стеганые ватники,
Стоят пингвины - даже руки развели...
Там не живут ни рыбаки, ни медвежатники,
Туда не ходят, не доходят корабли.

Нетопленая печь,
Неписаный закон,
Незапертая дверь,
Ненастный небосклон.

И ты туда придешь,
И я туда приду,
И ты меня найдешь,
И я тебя найду.

А по весне и горячо и утомительно
Сверкает снег, - сверкает так, как блещет меч.
А ледники с лазурных гор ползут медлительно,
Ползут лениво, как плащи с покатых плеч.

Но снова сумерки встают со дна расселины,
И гаснут искры, беспокойные для глаз,
И возвращается ненастье темно-серое -
В который раз! В который раз! В который раз!

Без удержу кружит,
Без умолку ревет;
Без помощи небес
Бес беса не найдет.

Но ты туда придешь,
Но я туда приду,
Но ты меня найдешь,
И я тебя найду.

Федор Тютчев
Последняя любовь

О, как на склоне наших лет
Нежней мы любим и суеверней...
Сияй, сияй, прощальный свет
Любви последней, зари вечерней!

Полнеба обхватила тень,
Лишь там, на западе, бродит сиянье,
Помедли, помедли, вечерний день,
Продлись, продлись, очарованье.

Пускай скудеет в жилах кровь,
Но в сердце не скудеет нежность...
О ты, последняя любовь!
Ты и блаженство, и безнадежность.

Между серединой 1851 и началом 1854

Федор Тютчев
Последняя любовь

О, как на склоне наших лет
Нежней мы любим и суеверней...
Сияй, сияй, прощальный свет
Любви последней, зари вечерней!

Полнеба обхватила тень,
Лишь там, на западе, бродит сиянье,
Помедли, помедли, вечерний день,
Продлись, продлись, очарованье.

Пускай скудеет в жилах кровь,
Но в сердце не скудеет нежность...
О ты, последняя любовь!
Ты и блаженство, и безнадежность.

Между серединой 1851 и началом 1854

Премьер-министр Болгарии подарил Путину собаку и тот объявил всенародный конкурс на поиск ей имени

У ВВ была собака
А теперь их стало две,
Происходит мыслей драка
У премьера в голове.
Он не может спать спокойно,
Он не может хлеб жевать,
Звать одну собаку Кони,
А вторую как назвать?
Жизнь поставила задачку,
Что решишь с разбегу хер!
Как же, блин, назвать собачку? –
Грустно думает премьер.
Выбирать необходимо
Не спеша, не в кураже…
Очень жаль, что имя «Дима»
Димой занято уже…
А назвать бы так собаку –
Было в самый-самый раз!
- Димка, ты под стол накакал?
- Дима, голос! Дима, фас!
Как же быть? А может, Фёдор?
Или, может быть, Егор?
Или пусть он будет Ходор,
И на цепь его во двор?
Жаль, собачка – кобелина,
Был бы девочкой щенок,
Имя, например, Алина,
Он легко носить бы мог!
Ей премьер кидал бы палки
Или мяч, на зависть всем…
Нет, конечно, очень жалко,
Что собака – пола «М».
Как же? Как назвать, конкретно?
Может, Бобик или Джим?
Нужно ведь – политкорректно,
Чтоб и нашим, и чужим…
В нашем сложном мире странном,
Где не все вокруг друзья,
Ни Кириллом, ни Рамзаном
Называть собак нельзя.
Называть нельзя собаку,
Как ты тут не егози,
Ни Медведом, ни Бараком,
Ни Обамой Саркози!
Вот же удружил, болгарин
(Люда, беленькой налей!)
Мы им газ халявный дарим,
А они нам – кобелей!
В интернете – тоже суки
Как один на гаде гад,
Об компьютер чешут руки:
- Назови его Откат!
- Назови его Распилом!
- Назови его Тандем!
Лучше б что, как Ельцин пил он?
Или нет для шуток тем?
Есть имён собачьих много,
Лично мне на них – плевать.
Можно щена Альфа-догом
В честь хозяина назвать.
Но быстрее называйте,
Ведь премьер, лишившись сил,
На своём премьерском сайте
Объявленье разместил
Не затем, чтоб злой писака
Раззвонил по всей Москве:
«У ВВ была собака
А теперь их стало две…»

Взято отсюда:http://litprom.ru/thread38318.html

Дмитрий Быков

Намечтал же себе Пастернак…

Намечтал же себе Пастернак
Эту смерть на подножке трамвая!
Призрак женщины — гибельный знак —
Отгоняя и вновь отставая,
Задохнуться с последним толчком
Остановки, простоя, разрыва,
Без сознания рухнуть ничком —
Это все-таки, вчуже, красиво.
Это лучше рыдания вдов,
Материнской тоски и дочерней —
Лучше ранних любых поездов
Этот смертный трамвай предвечерний.

До того, как придется сводить
Полюса в безнадежной попытке;
До попытки себя убедить —
Самолюбия жалкой подпитки;
Хорошо без греха умирать,
Не гадая — пора,не пора ли…
Бедный врач не любил выбирать,
За него в небесах выбирали.

Вне игры! От урывков, заплат,
Ожиданья постыдной расплаты…
Перед тем, кто кругом виноват,
Сразу сделались все виноваты.
Умирать не в холодном поту,
Не на дне, не измучась виною,
Покупая себе правоту
Хоть такой, и не худшей ценою,
Не в тюрьме, не своею рукой,
Заготовив орудье украдкой…
Позавидуешь смерти такой! —
Где тут жизни завидовать сладкой.

Здесь, где каждый кругом виноват,
Где должны мы себе и друг другу,
Ждем зарплат, ожидаем расплат, —
Одиночество ходит по кругу.
Здесь, прожив свою первую треть,
Начитавшись запретного чтива,
Я не то что боюсь умереть,
А боюсь умереть некрасиво.

****

Снился мне сон, будто все вы, любимые мной…

Снился мне сон, будто все вы, любимые мной,
Медленно бродите в сумрачной комнате странной,
Вдруг замирая, к стене прислоняясь спиной
Или уставясь в окно с перспективой туманной.

Плачете вы, и у каждой потеря своя,
Но и она — проявление общей печали,
Общей беды, о которой не ведаю я:
Как ни молил, ни расспрашивал — не отвечали.

Я то к одной, то к другой: расскажи, помогу!
Дергаю за руки, требую — нету ответа.
Ладно бы бросили что-то в ответ, как врагу,
Ладно бы злость запоздалая — нет, и не это:

Машете только рукой — отвяжись, говорят!
Только тебя не хватало? И снова по кругу
Бродят, уставив куда-то невидящий взгляд,
Плачут и что-то невнятное шепчут друг другу.

Сделать, бессильному, мне ничего не дано.
Жаркие, стыдные слезы мои бесполезны.
Хватит, исчезни! Не все ли тебе-то равно,
Что происходит: не можешь помочь, так не лез бы!

Господи, Господи! Страшно ненужность свою
Чувствовать — рядом с чужой безысходной тоскою!
Словно в единственных брюках приличных стою
Где-то в метро, завлекая работой простою —

Вот, мол, зайдите по адресу фирмы? Куда!
Мимо ползут многошумной змеею усталой,
Смотрят презрительно?
Как же мне страшно всегда
Было себя представлять продавцом-зазывалой,

Бедным торговцем ненужностью!
Впрочем, страшней
Мучить кого-нибудь, помощь свою предлагая —
Ан бесполезно! Никто не нуждается в ней.
Жалость другая нужна и подмога другая.

Помню, мне под ноги смятый стакан подлетел,
Белый, из пластика, мусорным ветром несомый:
Мол, подними, пригожусь! — умолял, шелестел, —
Дай мне приют! — и кружился у ног, невесомый.

Да и не так ли я сам предлагаю свою
Жалкую нежность, слепую любовь без ответа,
Всем-то свою половину монеты сую —
Брось, отойди! Здесь не слышали слова "монета"!

Так и брожу. А вокруг, погружаясь во тьму,
Воет отчизна — в разоре, в позоре, в болезни.
Чем мне помочь тебе, чем? Повтори, не пойму!
И разбираю: исчезни, исчезни, исчезни.

«Путин и мужик»
(Дмитрий Быков, 26 октября 2011 г.)
В сапогах, в потёртой блузе,
С бодуна, во всей красе,
Шёл мужик по кукурузе,
По несжатой полосе.
Пиджачок торчал кургузо,
Из цигарки шёл дымок,
Думал: «Вот же… кукуруза…»
Думать дальше он не мог.
Вдруг зарявкали моторы,
Подошёл комбайнов строй,
И в комбайне – Тот, Который,
А в соседнем – Тот, Второй.
В куртках фирменной расцветки,
В окруженьи поселян,
И в руках у них ракетки,
И у каждого – волан.
Неприступный и хрустальный
И стремительный, как вжик,
Путин вышел из комбайна.
Путин! Тут и сел мужик.
Вышел, солнцем осеянен,
Наступил в родную слизь.
«Что, трясёшься, поселянин?
Это правильно, трясись».
Увидав перед собой их,
Поселянин заблажил:
«Как же вас сюда обоих,
Чем я это заслужил?»
Неожиданно доступен,
Побалакать он мастак:
«Да не бойсь, – промолвил Путин, –
Мы с Димоном просто так.
Видишь, нынче за обедом,
Доедая эскалоп,
Мы подумали с Медведом,
Замутить ещё чего б?
Всяко делали, чего там,
Забавляли всю страну:
Управляли самолётом,
Погружались в глубину,
Нежной дружбы не таили,
Пели рок, коров доили,
Твиттер, свитер, Макинтош,
Лыжи, транспорт – всё, что хошь.
И при звоне чашек чайных
Был ответ произнесён:
Мы ни разу на комбайнах
Не играли в бадминтон!
Ни в России, ни в Союзе
Так не делали, скажи,
И при этом – в кукурузе!
Ведь смешней же, чем во ржи?»
Оболваненный серьёзно тем,
Тихо молвил поселянин:
«Вот же круто!.. А зачем?»
Путин скушал эту дерзость
И ответил не по лжи:
«А чего ещё тут делать?
Ну не править же, скажи?»
И мужик, напрягши память,
Так и брякнул королям:
«Правда. Лучше вам не править.
Лучше так вот, по полям.
И ракетки, и воланы,
И комбайн для куражу…
А какие ваши планы,
Я хоть бабе расскажу?»
И с усмешкою, как ангел,
Он сказал: «Примерно так:
То ль на лыжах в акваланге,
То ли в танке на журфак».
Что тут скажешь, что предложишь,
Лёжа в страхе на стогу:
«Как ты так, без литра, можешь?»
«Да, – ответил он, – могу».

Леонид Каганов.

ПРО ТИГРЕНКА

За спиной неся зеленый ранец через буреломы и дожди, шел по лесу вегетарианец со значком «Гринписа» на груди. Рис проросший по пути жевал он, запивая струями дождя, ставил себе клизмы на привалах, шлаки по системе выводя. Шел вперед от края и до края, песни пел, молился без конца, комаров-эндемиков гоняя с доброго усатого лица. И, живя в гармонии и мире, двигался туда, где видел дым: так как вел он месяца четыре слежку за геологом одним.

Говоря по-правде, между нами, был геолог этот всех дрянней: из консервных банок ел руками трупы уничтоженных свиней, спирт глотал из пластиковой фляги, песни непристойные орал, мусорил окурками в овраге и месторождения искал. Этому подонку было надо, чтоб в тайгу бурильщики пришли и достали всяческого яда из планеты-матушки Земли. Чтоб железный грейдер раз за разом растоптал листочки, шишки, мох, кислород сменился смрадным газом и комар-эндемик передох... Шел геолог по тайге, скотина, в душу ей плевал, как в унитаз, а ему смотрела строго в спину вегетарианских пара глаз. Часто думал вегетарианец: погоди, преступник, вот те хрен! И мигал его зеленый ранец, отправляя сводки в CNN.

Как-то раз геолог с диким смехом вынул из кармана острый нож и убил тигрицу ради меха — или ради мяса, не поймешь. И ушел бесчувственный подонок, напрочь позабыв о малыше. Но остался маленький тигренок с травмою психической в душе. Обреченный умереть без мамы, он лежал и плакал, чуть дыша. Вегетарианец — лучший самый — взять решил с собою малыша. Он не дал погибнуть организму: рисом он делился с ним как брат, пробовал поставить даже клизму, но тигренок клизме был не рад.


К счастью, оказался путь недолог. Подлеца возмездие нашло и тайгою был убит геолог: шишка кедра весом в пять кило сорвалась и стукнула всей массой по башке с размаху. Раза два. Остро пахли спиртом и пластмассой клочья мозгового вещества. Словно у природы сдали нервы. Бац! В тайге раздался смертный стон... Облизнулись жужелицы, черви, и пошли на труп со всех сторон. Выбили таежные синицы подлецу бесстыжие глаза. Мозг сквозь дырку выпила куница. Обкусала ухо стрекоза. И четыре волка ближе к ночи раскатали кости между ям. Кое-что на них оставив, впрочем, пожевать голодным муравьям. А когда останки скрыла хвоя и в тайге опять настала тишь, из кустов ближайших вышли двое: вегетарианец и малыш. Ранец пискнул и прямой наводкой через спутник, что вверху повис, весть благую (с качественной фоткой) передал торжественно в «Гринпис».


С чистою душою, без заботы двинулись домой три пары ног: это шли сквозь чащи и болота вегетарианец и зверек. Вскоре показались рельсы БАМа и далекий путь в Москву, назад. Где-то там ждала старушка-мама — в коммуналке, с окнами на МКАД. В пять часов утра явился к маме с маленьким тигреночком у ног, пахнущий тайгой и комарами сорокадвухлетненький сынок.

В коммуналке, за сортиром прямо, в комнатке с плакатами «Гринпис», с человеком и старушкой-мамой жил тигренок, поедая рис. Запивал его водой из крана и взрослел, нагуливал бока, с помощью клопов и тараканов восполняя дефицит белка. Лишь глубокой ночью ближе к часу, глядя из окошка с высоты, всей душой желал он скушать мяса. Всей душой ребенка-сироты. Что ни говори, такую травму пережить способен мало кто. Вы представьте, если б вашу маму покромсал геолог на пальто?


А за дверью от сортира справа жил сосед — поганый человек. Тунеядец, пьющий на халяву, алкоголик, хам и бывший зэк. С ног до головы в наколках черных. Все при нем боялись рот открыть. Забывал он свет гасить в уборной, мусор не трудился выносить. Пол не мыл по графику в квартире, не платил за общий телефон. А еще любил курить в сортире и плевать любил с балкона он. И тигренку иногда до боли он напоминал того, в тайге, — с бородой, пропахшей алкоголем, с маминою шкуркою в руке... И когда однажды — злой, недобрый — он домой ввалился пьяный в слизь, пнул тигренка сапогом под ребра и унизил фразой «киса, брысь»... То случилось всё само собою, не успел раздаться даже крик: все татуировки как обои ободрал тигренок в тот же миг. Пальцы на руках с наколкой «коля»... Жесткая небритая щека... Почечки со вкусом алкоголя... Легкие со вкусом табака...

Из-под двери комнаты налево день за днем тянулся странный дым. Жил там безработный парень Сева с другом — несомненно голубым. Волосы немытые, сережки, кольца и булавки на брови, кактус запрещенный на окошке, психотомиметики в крови. Жили плохо — ни любви ни дружбы, запершись от всех в углу своем: просто было от военной службы им косить удобнее вдвоем. Крики, сцены ревности и ссоры, а под вечер — брали шприц большой и кололи в вену мухоморы, и глотали марки с анашой. Рев колонок, крик Кобейна Курта, звон шприцов и хруст колимых вен — затихало это лишь под утро, несмотря на стук из разных стен. Просыпались наглецы к обеду, шли на кухню словно дурачки, рвали на страницы Кастанеду и вертели тут же косячки. В теплую погоду, даже летом, не могли квартирные жильцы босиком пройти до туалета — натыкались пятки на шприцы. Даром мать эколога, старушка, завуч школы, ветеран труда, умоляла их не брать из кружки челюсти вставные никогда. Нет, куда там! Челюсти соседки каждый день они из кружки — хвать! И давай толочь свои таблетки, чтоб в садах и школах продавать! Но однажды ночью на приходе оба подлеца исчезли вдруг. Так и не поняв, что происходит. Думая, что это страшный глюк.

А тигренку вскоре стало худо. И примерно через полчаса чертики полезли отовсюду, в голове возникли голоса, на полу открылись люки, ямы, потолок стремительно кривел... А в окне раздался шепот мамы, где всегда обычно МКАД ревел. Ломит лапки, онемела шкурка, голова болит, ну просто тьфу... Закусить пришлось соседом-чуркой — тем, что жил всегда в стенном шкафу.

Чурка жил в шкафу вперед ногами много лет, как бросил свой Кавказ. Торговал на рынке сапогами, норовя обвесить всякий раз. Кушал шаурму с бараньим жиром и любил в метро кататься он, где искал нетрезвых пассажиров, чтоб спереть какой-нибудь смартфон. А потом, присев на подоконник, цокая и открывая рот, тыкал вилкой в чей-то наладонник, двигая иконки взад-вперед. Проживая вечно без прописки, сделав из квартиры склад мешков, он водил к себе друзей и близких, и в чужих кастрюлях делал плов. Домогался женщин, даже маму — ту, что завуч, ветеран труда. Фундаменталистскому исламу он при этом верен был всегда. И в шкафу своем, гнилом и шатком, там, где жил уже не первый год, может статься, он хранил взрывчатку, может статься, даже пулемет. Но прыжок — и жилистое тельце ухнуло в тигриное нутро. И смартфонов дорогих владельцы снова могут водку жрать в метро.

Так пришла зима. Застыли реки. Жил тигренок тихо день за днем, лишь случались изредка флэшбэки — типа голос мамы за окном. Как-то раз в подобную минутку из-за ностальгии — не со зла — он пошел и скушал проститутку. Ту, что в дальней комнате жила. Все в районе знали тетю Розу, а исчезла Роза — ну и пусть. Тысяча одну срамную позу знала извращенка наизусть. Развращала молодых студентов, и пенсионеров, и детей. И врала, что у интеллигентов толще, выше, крепче и длинней. Хвасталась расценкой поминутной, и в деньгах, похоже, знала толк: был тариф рублевый, и валютный, а порой давала даже в долг. Ошивалась в барах, на вокзалах — с жуткой мордой, на ногах кривых... Но хвалилась Роза, будто знала всех мужчин столицы как своих. Родинки, размеры ягодицы, их привычки, характерный смех — знала всех политиков столицы (или же врала, что знает всех). Мол, когда-то с этим было проще, в молодости, мол, была стройна. И берется отличить на ощупь Путина и Ельцина она... Так и покушалась на святое! Так и распускала мерзкий слух! Это ж надо выдумать такое! Впрочем, кто их знает, потаскух.


Так почти очистилась квартира. Кто в последней комнате живет? В той, что возле самого сортира? В той, где из сортира только вход? Где всегда темно и сыровато, где лишь стол и койка у дверей? Там живет помощник депутата — олигарх, ворюга и еврей. С помощью серьезных махинаций он украл в стране всю власть давно. И в Международной Лиге Наций все признали, что мужик — говно. Ищут подлеца все службы в мире, но не получается найти. Ищут в каждом доме и квартире — если комнат более пяти. Ищут на Рублевке, на Садовом, ищут в Мавзолее и Кремле, под Рязанью, Тверью и Ростовом. Ищут в каждой точке на земле. Ищут в Эквадоре и на Крите, в Чили и на острове Бали. Пару раз искали в Антарктиде, но замерзли быстро и ушли. Ловко обманув все службы мира, олигарх последних года три прятался в каморке у сортира — извращенец, тигр его дери. В общем, так и получилось вскоре: негодяй, ворюга и еврей вдруг исчез однажды в коридоре, наступив на хвост судьбе своей.

За окном весна, сосулька тает, МКАД вдали ревет как самолет. И тигренок снова ощущает, что ему белков недостает. По квартире погулял немного, но вернулся в комнату опять. И понюхал маму-педагога — не со зла, а просто, чтоб понять.

Мама спит. Рука большая, в складках. Вкусная она? Пожалуй, нет. Эти руки ставили в тетрадках двойки и колы все сорок лет, в школах обучая даже дуру (что там дуру, даже дурака!) прелестям родной литературы, таинствам родного языка. Даром не прошли для них уроки. Где теперь ее выпускники? В интернете дуры пишут блоги. В блоги дурам пишут дураки. А потом на «Грелку» всей толпою ломятся как тараканы в дом... Господи прости, гамно какое! Впрочем, ладно. Сказка не о том.


Педагог, отдавший детям душу! Педагог, даривший людям свет! Можно ли теперь такого кушать? Наш тигренок думает, что нет. Жестко и невкусно, пахнет мелом, желчью, авторучкой и доской. Ничего подобного не ел он, и не видит пользы никакой. Если ты давно измучен рисом, что за польза в меле и доске? Если полосатый организм день за днем мечтает о белке?

На полу, укрывшись полотенцем, между батареей и стеной вегетарианец сном младенца спит и видит сон зеленый свой. Тигр замер, постоял немного, сделал осторожно шага два... И лизнул ему на пробу ногу. Тьфу, сплошная соя и трава! Кто живет в гармонии, в покое, кто не пьет, не курит, не шалит, рис и сою ест, и всё такое — тот из них почти и состоит. В доме не найти приличный ужин. Тигр вышел в коридор и лёг. Вдруг — сама открылась дверь наружу, приглашая выйти за порог! Запах мяса! Спины! Ягодицы! Ноги, руки, яйца, голова! Граждане зажравшейся столицы! Теплая, весенняя Москва! Кушай, тигр, всякого подонка! Медленно, со вкусом, не спеша! Так как это сказка для ребенка, то концовка крайне хороша!

Как зарок от суесловья, как залог

и попытка мою душу уберечь,

море входит в эту книгу между строк:

его говор, его горечь, его речь.

Не спросившись, разрешенья не спросив

вместе с солнцем, вместе с ветром на паях,

море входит в эту книгу, как курсив,

как случайные пометки на полях.

Как пометки эти дюны, эта даль,

этих сосен уходящих полукруг.

Море входит в книгу, как деталь,

всю картину изменяющая вдруг.

Всю картину своим гулом окатив,

незаметно проступая между строк,

море входит в эту книгу, как мотив

бесконечности и судеб, и дорог.

Бесконечны эти дюны, этот бор,

эти волны, эта темная вода.

Где мы виделись когда-то? Nevermore.

Где мы встретимся с тобою? Никогда.

Это значит, что бессрочен этот срок,

это время не беречься, а беречь.

Это северное море между строк,

его говор, его горечь, его речь.

Это север, это северные льды

сосен северных негромкий разговор.

Голос камня, голос ветра и воды,

голос птицы из породы nevermore.

(Юрий Левитанский, поэт, которому сегодня исполнилось бы 90 лет)

Скажи-ка дядя, ведь не сразу
Твоя жена с подбитым глазом
К разводу подала?
Ведь были схватки боевые,
Да, говорят, ещё какие,
Не даром помнят все родные
Про ваши с ней дела.
Я после свадьбы всё сидел
Молчал и драться не хотел
Супруга каждый день ворчала,
Того ей нет, другого мало
То купи ей стулья
То разведи ей ульи
То снова всё продай…
Решил я драться в этом доме
Построили редут,
Жена – на кухне, а я - тут,
Постой же, думал я.
Я разложил кругом подушки
Дверь кухни я беру на мушку,
Но тут она железной кружкой
Атаку начала
Скрутил подушку туго-туго,
Подумал: Угощу супругу!
Но уж над головой со свистом
Летит утюг…
Два дня мы были в перестрелке,
Что толку в эдакой безделке,
Мы ждали третий день…
На кухне стали слышны речи:
Я выну кирпичи из печи!
И вот над полем грозной сечи
Ночная пала тень.
Прилёг вздремнуть я у буфета
И слышно было до рассвета,
Как разбиралась печь…
И только небо засветилось,
Вся кухня вдруг зашевелилось!
За шваброй стул летит
Сервиз подарен был мне братом,
Да жаль его – сражён ухватом
И вдребезги разбит.

Вот то был день, сквозь дым летучий
Супруга двинулась как туча
И вся на мой редут
Подушки с пёстрыми дырами
Кастрюли с выбитыми днами
Всё промелькнуло между нами,
Всё побывало тут.
Вам не видать таких сражений
Носились утюги как тени,
А чайникам летать мешала
Гора разбитых блюд…
Изведал я в тот день немало,
Что значит женский бой удалый,
Их рукопашный бой.
Весь дом трещал, как наши рёбра
Смешались в кучу стулья, вёдра,
И то, что было здесь недавно,
Того теперь здесь нет.
Вот смерклось, были мы готовы
Наутро бой затеять новый
И до конца стоять
Но помешал нам управдом,
Собрал свидетелей весь дом.
Тогда считать мы стали раны,
Царапины считать.
Да, были жёны в наше время,
Не то, что нынешнее племя,
Богатыри - не вы,
Не женщины, а львы!

Живых всё меньше в телефонной книжке,
Звенит в ушах смертельная коса,
Стучат всё чаще гробовые крышки,
Чужие отвечают голоса.
Но цифр этих я стирать не буду
И рамкой никогда не обведу.
Я всех найду, я всем звонить им буду,
Где б ни были они, в раю или в аду.
Пока трепались и беспечно жили —
Кончались денно-нощные витки.
Теперь о том, что недоговорили,
Звучат, как многоточия, гудки.

В.Гафт

Я и ты
Вторник, 05 Мая 2010 г. 00:35

Я и ты, нас только двое?
О, какой самообман.
С нами стены, бра, обои,
Ночь, шампанское, диван.

С нами тишина в квартире
И за окнами капель,
С нами всё, что в этом мире
Опустилось на постель.

Мы лишь точки мирозданья,
Чья-то тонкая резьба,
Наш расцвет и угасанье
Называется - судьба.

Мы в лицо друг другу дышим,
Бьют часы в полночный час,
А над нами кто-то свыше
Всё давно решил за нас.

Валентин Гафт

Посвящение Ю. Визбору

Попса дробит шрапнелью наши души,
Ее за это не привлечь к суду.
Часть поколенья выросла на чуши,
И новое рождается в бреду.
О, «Солнышко лесное», чудо-песня!
Как мы в неволе пели, чудаки!
Пришла свобода, стали интересней
Писклявые уродцы-пошляки…
Слова - ничто, есть вопли вырожденья.
Тот знаменит, кто больше нездоров.
Кто выйдет петь без всякого стесненья,
Без совести, без страха, без штанов.
Где песня, чтобы спеть ее хотелось?
Слова - где, чтоб вовеки не забыть?
Ну, что горланить про кусочек тела,
Который с кем-то очень хочет жить?
С телеэкрана, как из ресторана,
Для пущей важности прибавив хрипотцы
Они пудами сыплют соль на раны,
Как на капусту или огурцы.
В халатике бесполая фигура
Запела, оголившись без причин…
Противно это. Спой нам, Юра,
О женской теплоте и мужестве мужчин.

Этот город живет в ритме быстрого бега,
Этот город с тобой одним воздухом дышит.
Я иду к тебе чистым, февральским снегом,
Распадаюсь на точки, стелюсь по крышам.
Посмотри, как закат сверхъестественно вышит,
Мне упасть бы в него - растворившись - с разбега.
Я надеюсь, что ты меня все же слышишь,
Если можно услышать дыхание снега.
...
Я к тебе прихожу на окно по субботам,
И на цыпочках долго хожу по карнизу.
Если можно и сделать теперь хоть что-то,
То иметь в твою жизнь безлимитную визу
Сократить расстояние из ста Америк,
Сжать нещадно часы до одной минуты.
Мне настолько легко в наше счастье верить,
Безоглядно, до полного абсолюта.

Обнимаю, пока ты идешь вдоль дороги,
Из «небесной» лечу, как осколки от блюдца,
Выстилаю тебе мягкий плед под ноги,
Ты идешь по нему, и следы твои остаются.
И лишь вечером в папке моих «Входящих»
Долгожданные строчки твоим маршрутом:
«А у нас выпал снег. Белоснежный и настоящий…
Представляешь? Я видел тебя как будто…»
Карина Кислицина

Современная городская зарисовка

Шёл по улице юнош влюблённый
И втыкал через плеер музон,
С головою кислотно-зелёной,
Как у селезня в брачный сезон.

Он был принц двадцать первого века,
Он футболку носил в огурцах,
И на кончике правого века
Два железных висело кольца.

Три гвоздя были воткнуты в губы,
Колыхалась мотня между ног,
И любую чувиху из клуба
Он пленить своим имиджем мог.

Он шагал в ярко-рыжих штиблетах,
И в рубашке - на зависть лохам.
Был рукавчик один - фиолетов,
Алым цветом другой полыхал.

А навстречу красавцу типичная,
Чёрно-белая шла гопота.
И была в этой встрече античная,
Понимаете ли, красота...



© chmyrnovich

СТИХИ ИЛЬИ "ЧЁРТА" КНАБЕНГОФА Альбом-"Илья Черт - Аудиостихия"

Любовь

С отточенностью форм,
Моменты истязаний,
Ум беспощадно строгий
И скудный бедный корм
Взгляд гордого орла,
Характер безусталый,
А сердце - лед неталый,
И мысли - черный шторм.
За скупостью к мечтам,
За гневом к ликованью,
Лежит упрямый нрав,
И невозможность жить,
Жить радостью общенья,
Возможностью прощений,
Ошибками от сердца,
Желанием любить.
Любить и быть любимым,
И утром просыпаясь,
Увидеть со смущеньем,
Чужую прядь волос.
И радоваться двери,
Что выпустит на волю,
И счастья, что нашелся
Ответ на твой вопрос.
Что смысл не в аскезах,
Не в мудрости ученых,
Не в пальце, что грозит нам
Из глубины веков.
А в той, что досыпает
Сейчас в моей кровати,
И на вопрос: "Как звать-то?"
Ответит: "Я - Любовь!"

* * *

Лунный хищник

Укрыты снегом лапы мощных елей,
Планета-спутник оттеняет светом темноту
И я, на поручень локтями оперевшись,
Под стук неровный блюзовый колёс
Крадусь по полотну.
Подслеповатой птицей тепловоз
Петляет, выжигая светом фары
Свой путь среди чернеющих озёр,
И сердце вечным "точка и тире"
Мне шепчет "кабы…"…
Кабы мне силы дал Хозяин,
Чтоб на луну смотреть я мог,
Спокойно вынося зеркальный свет тот лживый,
И чтоб душа моя не выла,
Как одинокий волк.
Чтоб вспоминал я хладнокровно
Те лица, что покинули меня,
которым не судьба мне больше улыбнуться,
Что выложили мне собой дорогу,
Жизни не щадя.
В такую ночь мне хочется быть рядом,
Чтоб уберечь оставшихся в живых,
Мне хочется остаться взглядом,
что будет предостерегать вовек
Друзей моих.
Чтобы тянулись к Знанию и Свету,
Чтобы бесстрашно каялись всегда,
И чтоб рука их отдыха не знала
В служении Другу, кто открывает нам
Ворота в небеса.
Чтоб имена их в сказках и легендах
Светили ярко вновь вступающим на Путь.
Чтоб не просили, но давали даром,
Чтоб испарялась в сердце
Неуловимая для пальцев страха ртуть.
Чтоб мимо Звездного Пути нога их не сорвалась,
И "остальными" чтоб не стали никогда.
А то спросил я как то: " а как же остальные?"
Как мне Монахова сказала Катерина:
" А остальными кормиться луна!"

Просветление

Навалится тоска…
Бывает так, ты знаешь…
Всё станет просто белым
И никаким слегка.
Уставившись на стену,
Здесь можно жить лишь тиканьем
Однообразно ломаным
До стука у виска.
Картины проходящие
Сквозь веки полусонные…
Всё ни о чём, и в частности
На мокрой мостовой
Подпрыгивают мячики,
И девочка в сандаликах
Через резинку прыгает,
И пахнет той весной,
Где в шортиках я сам
По лужам бодро прыгал,
А мама из окошка
Кричала мне "домой!".
Где под стенами школы
Резвился я с ребятами,
Мелками разноцветными
Писал на мостовой,
Стою и понимаю,
Что в вечности космической
Никто не помешает мне
Играть сколь я хочу,
И я до посинения
Могу играть в песочнице,
Что жизнью называется,
И что вперёд качу
Я шар своего времени,
И нету остановок
На тропах, мною выбранных,
И края тоже нет.
И помешать мне в этом
Никто теперь не может,
И звать меня уж некому:
" Домой! Остыл обед…"

Эдуард Асадов
Когда мне говорят о красоте

Когда мне говорят о красоте
Восторженно, а иногда влюбленно,
Я почему-то, слушая, невольно
Сейчас же вспоминаю о тебе.

Когда порой мне, имя называя,
О женственности чьей-то говорят,
Я снова почему-то вспоминаю
Твой мягкий жест, и голос твой, и взгляд.

Твои везде мне видятся черты,
Твои повсюду слышатся слова,
Где б ни был я - со мною только ты,
И, тем гордясь, ты чуточку права.

И все же, сердцем похвалы любя,
Старайся жить, заносчивой не став:
Ведь слыша где-то про сварливый нрав,
Я тоже вспоминаю про тебя...)))

Один не разберёт, чем пахнут розы,
другой из горьких трав добудет мёд.
Дай хлеба одному - навек запомнит,
другому жизнь пожертвуй - не поймёт... (Омар Хайям).

- Отдать тебе любовь?
- Отдай...
- Она в грязи...
- Отдай в грязи.
- Я погадать хочу...
- Гадай.
- Еще хочу спросить...
- Спроси.
- Допустим, постучусь...
- Впущу.
- Допустим, позову...
- Пойду.
- А если там беда?
- В беду.
- А если обману?
- Прощу.
- "Спой!" - прикажу тебе...
- Спою.
- Запри для друга дверь...
- Запру.
- Скажу тебе: убей!
- Убью.
- Скажу тебе: умри!
- Умру.
- А если захлебнусь?
- Спасу.
- А если будет боль?
- Стерплю. - А если вдруг стена?
- Снесу.
- А если узел?
- Разрублю!
- А если сто узлов?
- И сто.
- Любовь тебе отдать?
- Любовь.
- Не будет этого!
- За что?!
- За то, что не люблю рабов.
(Роберт Рождественский)

Роберт Рождественский писал разные стихи. Вот, например, такие:

Здесь http://sovmusic.ru/download.php?fname=bam в исполнении Иосифа Кобзона.

Иосифа Кабзона услышала только будучи взрослой - раньше на нервы действовал...
И от этой конкретной песни тоже не в восторге - было время с ней вставали и с ней спать ложились...
хотя отдельные строки...

Шекспир. Сонет 102

Люблю, - но реже говорю об этом,
Люблю нежней, - но не для многих глаз.
Торгует чувством тот, что перед светом
Всю душу выставляет напоказ.
Тебя встречал я песней, как приветом,
Когда любовь нова была для нас.
Так соловей гремит в полночный час
Весной, но флейту забывает летом.
Ночь не лишится прелести своей,
Когда его умолкнут излиянья.
Но музыка, звуча со всех ветвей,
Обычной став, теряет обаянье.

И я умолк подобно соловью:
Свое пропел и больше не пою.

Перевод С.Маршака

***

My love is strengthen'd, though more weak in seeming;
I love not less, though less the show appear:
That love is merchandized whose rich esteeming
The owner's tongue doth publish every where.
Our love was new and then but in the spring
When I was wont to greet it with my lays,
As Philomel in summer's front doth sing
And stops her pipe in growth of riper days:
Not that the summer is less pleasant now
Than when her mournful hymns did hush the night,
But that wild music burthens every bough
And sweets grown common lose their dear delight.

Therefore like her I sometime hold my tongue,
Because I would not dull you with my song.